Радикализм текстов, вошедших в первую книгу Гельмана, способен вызвать шок у читателя, привычного к традиционным ямбам и хореям, которыми излагаются те или иные соображения и эмоции. И хотя эпатаж как таковой Гельмана явно занимает, я, тем не менее, возьму на себя смелость утверждать: всё, что он делает, – это диалог с четырьмя-пятью конкретными и очень близкими людьми, причем, по крайней мере, двое из этих собеседников – не что иное, как полюса его собственной личности, раздираемой пополам. Чаще всего, это прямые попытки разговора-крика, отчаянно старающегося прорваться сквозь ватную преграду внешней «объективной реальности»:
что кожу речи звук не прорезая
так почему тебе всегда почти
что быстро проясняется за деньги
так ты меня вовнутрь употреби
как через другого четвертого никакого
как вата мокрая в руке
как биографию придумать воровство
как просто искра ленин кока-кола
Гельман – крайний субъективист, парадоксальным образом видящий единственную подлинность только в диалоге. Всё то, что, вроде бы, само собой разумеется, вся та взятая в кавычки «объективная реальность» (к инертности которой большинство из нас привыкает с детства), дана ему в ощущении библейской тверди, безжалостно-механически отделяющей воду от Воды, свет от Света, душу от Души, я от Я. Твердью может стать и физическое тело, переполненное органами-преградами, и лист бумаги, и извечное «стило» поэта, претендующие на плоть текста:
кисти нажатие на грифельную шейку
он опускает
палец в карандаш
привычна глубина известная бумага
ступая вытерто по шву
границ не нарушая
уже по горло
и почти
во рту
хлор слово
черное под белым
страница выглядит
помято паспарту
Ту же роль играет и язык, становящийся иностранным самому себе:
письмом от различного к близкому
на обороте пыли больше чем что
однотональное нецветовкусозрим
подтверждает пустоту черного при белом
пятна мертвые исключительно на трупе
выделяет ногтем трюизм словоговорения
она прослушала произнесла
зэ лё отенти нй показалось в голове
она перевела это как нет аутентичное
Попытка прорваться за навязанную свыше границу, перелезть через великую берлинскую стену плача, неизбежно оставляет поэта в простреливаемой пограничной зоне риска. Бордерлайн – неблагозвучный для русского уха термин современной психиатрии. Что ж, в известном смысле, подлинная поэзия всегда стремится к этой неблагополучной зоне. Более того, она всегда балансирует на тонкой грани между пророческим глаголом и заиканием, между исповедью и бредом, между мифом и пустотой. Твердая самоидентификация – ни гендерная, ни национальная, ни культурная, ни языковая - в такой ситуации невозможна. Поэтому не удивительно, что поэт пребывает в постоянном двухголосии между инь и ян, между animus и anima, между Артюром Рембо и Абу Рамилой. А проводниками, помогающими ему заплутать в словесном пространстве русского языка в Израиле, оказываются Сильвия Платт, Йона Волах, Гали-Дана Зингер.
Да и сама возможность прямой речи вовсе не очевидна, хотя только она одна и представляет абсолютную ценность:
как бусину из рта младенца
так букву у заики
не вытащить
живую намертво его она
за языком вдогонку мысль
повтором звуковым и
забываньем
обгоняет слово
словокупленье
«А если что и остается», как сказал другой поэт по другому поводу, то это разбрасывание в пространстве звуков и образов в надежде на отзывчивое эхо, аналог аутичного диалога. Да еще чувство причастности – самая, может быть, большая и хрупкая надежда человека говорящего:
мы боли ходили мы звезды текли
ударами капли
в речивые слезы
мы нежный подарок
мы лебедь в пальто
(Гали-Дане)
Не знаю, помог ли я этими рассуждениями продвижению книги, которую собирался хвалить, и успеху ее автора, которого люблю. После всего вышесказанного у публики, думаю, не осталось сомнений, что читать «ARS-CORPUS-LIRIC» нелегко и браться за это чтение стоит только в том случае, если вы готовы пойти на столь же решительный эксперимент над собой, сколь и сам поэт – на диалог сквозь твердь.
Но разве меньшее имеет смысл?
